Слово написанное и слово сказанное

И.Л. Андроников 

(в сокращении)

1
Если человек выйдет на любовное свидание и проч­тёт своей любимой объяснение по бумажке, она его засмеёт. Между тем та же записка посланная по почте, может её растрогать. Если учитель читает текст свое­го урока по книге, авторитета у этого учителя нет. Если агитатор пользуется всё время шпаргалкой, може­те заранее знать - такой никого не сагитирует. Если человек в суде начнёт давать показания по бумажке, этим показаниям никто не поверит. Плохим лектором считается тот, кто читает, уткнувшись носом в прине­сённую из дома рукопись. Но если напечатать текст этой лекции, она может оказаться весьма интересной. И выяснится, что она скучна не потому, что бессодер­жательна, а потому, что письменная речь заменила на кафедре живую устную речь.

    В чём же тут дело?
Дело, мне кажется, в том, что написанный текст является посредником между людьми, когда между ними невозможно живое общение. В таких случаях текст выступает как представитель автора. Но если автор здесь и может говорить сам, написанный текст становится при общении помехой.

Я не хочу сказать, что живая речь отменяет речь письменную.
Дипломатическую ноту, телеграмму или доклад, обильно насыщенный цифрами, произносить наи­зусть не надо. Если автор вышел читать на сцену ро­ман, никто не ждёт, что он станет его рассказывать. И естественно, что он сядет и станет читать его. И перед живой аудиторией и перед воображаемой - по ра­дио, по телевидению. Но всё дело в том, что текст, прочитанный или заученный, а затем произнесённый на­изусть, - это не тот текст, не те слова, не та структура речи, которые рождаются в непосредственной живой речи одновременно с мыслью. Ибо писать - это не значит "говорить при помощи бумаги". А говорить - не то же самое, что произносить вслух написанное. Это процессы, глубоко различные между собой.

    Статью, роман, пьесу можно сочинять, запершись ото всех. Но разговор без собеседника не получится. И речь в пустой комнате не произнесёшь. А если и бу­дешь репетировать её, то воображая при этом слушате­лей, ту конкретную аудиторию, перед которой собрался говорить. И всё же в момент выступления явятся дру­гие краски, другие слова, иначе построятся фразы - начнётся импровизация, без чего живая речь невозмож­на и что так сильно отличает её от письменной речи.

Но что же всё-таки отличает эту устную импровиза­цию, в которой воплощены ваши мысли, от речи, вами написанной, излагающей эти же мысли?

Прежде всего - интонация, которая не только ярко выражает отношение говорящего к тому, о чём идёт речь, но одним и тем же словам может придать совер­шенно различные оттенки, бесконечно расширить их смысловую ёмкость. Вплоть до того, что слово обретёт прямо обратный смысл. Скажем разбил человек что-ни­будь, пролил, запачкал, а ему говорят: "Молодец!" Опоздал, а его встречают словами: "Ты бы позже при­шёл!" Но раздражённо-ироническая интонация или нас­мешливо-добродушная переосмысляют эти слова.
<… >

Диапазон интонаций, расширяющих смысловое значе­ние речи, можно считать беспредельным. Не будет ошибкой сказать, что истинный смысл сказанного зак­лючается постоянно не в самих словах, а в интонаци­ях, с какими они произнесены. "Тут, - написал Лер­монтов про любовное объяснение Печорина с Верой, - начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет зна­чение слов, как в итальянской опере". Эту же мысль Лермонтов выразил в одном из самых своих гениальных стихотворений:

    Есть речи - значенье
    Темно иль ничтожно,
    Но им без волненья
    Внимать невозможно.

       Как полны их звуки
       Безумством желанья!
       В них слёзы разлуки,
       В них трепет свиданья.

    Не встретит ответа
    Средь шума мирского
    Из пламя и света
    Рождённое слово;

       Но в храме, средь боя
       И где я ни буду,
       Услышав, его я
       Узнаю повсюду.

    Не кончив молитвы,
    На звук тот отвечу,
    И брошусь из битвы
    Ему я навстречу.

        Это из "пламя и света" рождённое слово - слово живое, устное, в котором интонация дополняет и рас­ширяет значение обыкновенных слов. А стихотворение Лермонтова - это "гимн интонации", утверждение её беспредельных возможностей!

Итак, интонация передаёт тончайшие оттенки мысли и тем самым усиливает воздействие слова при общении людей. Вот почему в разговоре обмен мыслями и взаи­мопонимание между людьми достигается легче, чем пу­тём переписки, если даже они начнут посылать друг другу записки, сидя в одной комнате, на одном засе­дании. Потому что в устной речи как человек произнёс очень часто превращается в что он сказал.
<… >

Вопросу о "разговорности", необходимой и в устной живой речи, и в стихе, преимуществам непосредствен­ного общения поэта с аудиторией Маяковский посвятил целую статью - "Расширение словесной базы".

"В. И. Качалов, - писал Маяковский, - читает луч­ше меня, но он не может прочесть, как я.

В. И. читает:

    Но я ему -
На самовар

дескать, бери самовар (из моего "Солнца").

А я читаю:

Но я ему..
(на самовар)

(указывая на самовар).

    Слово "указываю" пропущено для установки на разговорную речь. Это грубый при­мер. Но в каждом стихе сотни тончайших ритмических, размеренных и других действующих особенностей, ни­кем, кроме самого мастера, и ничем, кроме голоса, не передаваемых. Словесное мастерство перестроилось... Поэзия перестала быть тем, что видимо глазами, - пи­шет он в той же статье... - Я требую 15 минут на ра­дио. Я требую громче, чем скрипачи, права на граммо­фонную пластинку. Я считаю правильным, чтобы к праздникам не только помещались стихи, но и вызыва­лись читатели, рабчиты для обучения чтению с авторс­кого голоса".
<… >

Ведь чем богаче выразительные средства языка, тем бо­лее способен он раскрывать глубину мысли. Переходя с бумажного листа на "звучащую бумагу" - на киноплён­ку, на ленту магнитофона, на экран телевизора, мате­риализованная в голосе актёра, диктора , самого ав­тора, письменная речь обретает всё богатство разго­ворных интонаций, то есть те новые выразительные возможности, которыми письменные жанры литературы не обладают.
<… >

2
- Позвольте, - возразите вы мне, - а как же худо­жественная литература? Разве она не передаёт интона­ций в речи действующих лиц или в тех произведениях, где автор использует "сказ" - манеру устного повест­вования? Разве, читая "Мёртвые души", "Войну и мир", рассказы Чехова, Горького, Бабеля, мы воспринимаем текст без интонаций? Ведь интонации здесь переданы не только в прямой речи действующих лиц, но и в ав­торских ремарках, поясняющих, как сказал герой ту или иную фразу, сопроводил ли её улыбкой или покаш­ливанием, или произнёс, махнув безнадёжно рукой, или удивлённо подняв брови, или, наоборот, их насупив. Каждый автор по-своему воспроизводит интонации своих героев, но при этом каждый отбирает самое характер­ное в разговорной речи своего времени.

    Справедливо! Надо чётко ограничить письменную речь вообще от речи художественной.

Русская литература и в драматических диалогах, и в повествовательной прозе, и в стихе с необыкновен­ным искусством и полнотой отразила интонационное бо­гатство живого народного языка. Возьмём Гоголя. "Ве­чера на хуторе близ Диканьки" писаны от лица пасеч­ника Рудого Панька со всеми характеристическими осо­бенностями его устной речи. Пасечник, в свою оче­редь, пересказывает нам речи и Черевика, и Головы, и Каленика, и Солохи... Интонации устной речи, можно сказать, цветут и в диалоге и в повествовании. А ес­ли раскрыть "Ревизора", "Женитьбу", "Мёртвые души" - тут Гоголь уж просто дал полный простор устной язы­ковой стихии. Вот уж где речь каждого представлена со всеми интонационными тонкостями, да так, что че­ловек солидный и читающий обычно про себя, и притом с выражением лица самым серьёзным и необыкновенно быстро, и тот, перелистывая однотомник Гоголя, оста­новится и, оборотясь к жене своей или к другой слу­чившейся в комнате особе, воскликнет со смехом: "А ну, послушай-ка разговор Чичикова с Ноздрёвым, когда тот пришёл к нему в гостиницу! Что за язык! Как жи­вые! " И начнёт читать вслух на разные голоса, да так, будто специально обучался художественному чте­нию.
<… > (...)

    В прозе Достоевского, Льва Толстого, Чехова, Горького, Бунина, Алексея Толстого, Шолохова, Катае­ва, Казакевича, Антонова своей, индивидуальной, речью характеризованы решительно все персонажи. В "Войне и мире" своя особая речь и у Кутузова, и у Багратиона, и у Каратаева, и у Пьера Безухова. Даже члены одной семьи - Наташа, Николай и Петя Ростовы - и те, сохраняя общий семейный стиль в разговоре, в то же время говорят каждый по-своему. Вспоминая ро­ман, мы представляем его себе не только в зримых об­разах. Мы слышим голос старого князя Болконского - когда он начинает возражать раздражённо и крикливо, Ахросимову с её решительным и громким разговором. У капитана Тушина "тон задушевный", и как хорошо выра­жает он его деликатность! А когда Андрей Болконский слышит сначала его голос в сарае - слабый, тонкий, нерешительный, а потом наблюдает его в бою, как по­ражает читателя - по контрасту - спокойное мужество капитана Тушина, самоотверженное исполнение им свое­го долга. Что же касается Денисова, то его грассиро­вание Толстой воспроизводит на протяжении всего ро­мана.
<… > (...)

3
    Когда мы говорим на собрании, в кругу друзей, сослуживцев, мы импровизируем в соответствии с вни­манием к нашим словам, в соответствии с обстановкой. Читая лекцию, можем слегка затянуть её или окончить на несколько минут раньше. Но когда выступаешь по телевидению, тебя видят, можно сказать, "от Урала до Дуная" и даже дальше того, и думаешь, как уложиться минута в минуту, во рту начинает пересыхать, и по­мочь может только незаметно положенная под язык кру­пинка обыкновенной соли.
<… > (...)

    В своём разговоре и поведении мы небезразличны к телевизионной камере, к микрофону. Особенно если нас передают или записывают неожиданно.

Однажды замечательный советский писатель в узком кругу драматургов говорил о последних премьерах се­зона. Сидели одни мужчины, было жарко, стояли бутыл­ки с нарзаном и лимонадом, писатели сняли пиджаки. Оратор стал говорить в совершенно домашней манере: дескать, всё, что мы слышали здесь, - чепуха, разго­вор несерьёзный. Если мы уважаем нашего зрителя, то драматурга, который заставил его скучать, надо да­вить. В это время вошёл литератор с пониженным слу­хом и, желая узнать, кого именно надо давить и за что, приставил свой слуховой аппарат ко рту говоря­щего. Тот скосился на внезапно возникший перед ним микрофон и голосом, какой обычно звучит на многолюд­ных собраниях, крикнул: "Товарищи! Перед нашей дра­матургией стоят ответственные задачи..." Так появив­шийся микрофон мгновенно перестроил всю его речевую структуру.
<… >

    Чтобы научится говорить перед телекамерой, не ви­дя аудитории, - а это дело нелёгкое, - надо научить выступающего представлять себе живую аудиторию. А это возможно только в том случае, если он привык выступать перед ней. А когда он научится говорить с теми, кто сидит перед ним, ему легче будет представ­лять себе те миллионы, которые, собравшись у себя дома за чаем, смотрят на него, высоко оценивая его умение общаться со множеством "микроаудиторий" и го­ворить с ними.

Андроников И.Л. Избранные произведения в двух томах,- М, 1975.